Новости
Многократный чемпион Беларуси, победитель Кубка мира, двукратный серебряный призер чемпионатов мира по кикбоксингу Иван Ганин — один из тех представителей белорусского спорта, который за последние месяцы побывал в местах лишения свободы. Ивана задержали в одно из ноябрьских воскресений. Дальше были РОВД, суд и 10 суток в жодинской тюрьме. Ганин подробно рассказал журналисту SPORT.TUT.BY Виктории Ковальчук о буднях заключенного, издевках надзирателей, сокамерниках-интеллектуалах и коронавирусе в подарок.
Страх после выборов, газ и светошумовые на Пушкинской
— Некоторые почему-то думают: раз ты боец, то всегда готов взглянуть страху в глаза. На ринге — так и есть. Наш вид спорта действительно предполагает умение хладнокровно и бесстрашно сражаться. Но это не касается обычной жизни. В ней мы мало чем отличаемся от футболистов или любых других спортсменов. И мы точно так же, как и все белорусы, никогда в жизни не видели того, что происходило на улицах белорусских городов этим летом.
В первые дни после выборов мне казалось, что идет война. Да, силовики не стреляли боевыми патронами, не ездили на танках, но для меня это выглядело как боевые действия.
Видя в новостях картину происходящего, я понимал: надо что-то делать, а не сидеть дома, хоть и было очень страшно. Но что именно делать — я был без понятия.
10 августа мы вместе с другом, абсолютно аполитичным человеком, поехали в город и от прохожих узнали, что на Пушкинской взрывают светошумовые гранаты. Поняли, что надо двигаться туда. Чуть ли не огородами добирались, но все равно не дошли до гущи событий: элементарно не смогли продвинуться вперед из-за толп людей и слезоточивого газа, глаза от которого становились красными и слезились. Я стоял около Кальварийского кладбища и со стороны слушал, как взрывают светошумовые и как стреляют резиновыми пулями.
Домой вернулся, скованный страхом. Причем не страхом быть задержанным или избитым, а таким паническим страхом из-за полной неизвестности. Никто ведь из нас раньше не сталкивался ни с чем подобным. Мне казалось, что в любой момент могут подъехать БТР и из пулемета начнут стрелять по толпе.
Несколько дней я боялся даже выгуливать собаку, хоть и живу в 15 километрах от Минска в частном секторе. Мне почему-то казалось, что к нам подъедет какой-нибудь гаишник (не знаю почему, но представлял именно сотрудника ГАИ), увидит моего бультерьера, который хоть и очень добрый, но выглядит грозно, и застрелит его. Поэтому я выгуливал собаку после полуночи — где-то в час ночи. При этом на всякий случай отпускал поводок, чтобы он в любой момент мог убежать.
12 августа прошла первая женская акция с цветами. Я смотрел на смелых женщин и думал: блин, а я сижу дома и боюсь. Да я же боец! Мне стало стыдно, но одновременно та акция вдохновила на действие.
Я понимал, что глупо прямо сейчас ехать в женскую цепь. Это было их время, этих смелых девушек. А мне оставалось молиться: только бы ничего с ними не произошло.
«Спортсмены с народом» и ужасы Окрестина
— Что было дальше, мы все помним: вторая половина хорошего месяца августа…
Не могу сказать, что раньше я был аполитичным или скрывал свою позицию. В июле ходил на митинг Тихановской в Парк дружбы народов, внимательно следил за всей предвыборной кампанией, действовал открыто, но не предавал огласке.
А после выборов на одном из митингов увидел, что спортсмены выходят с растяжкой «Спортсмены с народом». Тогда уже начал искать, как на них выйти и как подписать письмо за новые выборы. Позже сделал пост в инстаграме, осудив насилие. И мне стало как-то легче — я перестал держать переживания в себе.
И это было для меня принципиальным моментом, после которого я стал спокойней и уверенней. Мой страх никуда не ушел — просто перешел в созидательное русло.
Понятно, что все, кто ходил с растяжкой на маршах, отдавал себе отчет в том, что кому-то из нас дадут сутки, кому-то — штраф. Морально мы были к этому готовы, хотя еще в августе это звучало для меня дико.
Тогда самым большим моим страхом было попадание на Окрестина. Я даже вынашивал мысль носить с собой где-нибудь в кроссовке цианид и в случае задержания съесть его.
Скажу честно, после увиденных ужасов Окрестина мне казалось, что лучше уже умереть раньше, чем получить дубинкой в попу и быть изнасилованным в ИВС. За этот август я вообще открыл в себе много нового — раньше не мог и подумать, что у меня в голове будут подобные мысли.
Спустя пару недель после выборов люди, выходящие с Окрестина, уже говорили, что таких ужасов там вроде как больше нет. И постепенно происходила стадия принятия: понял, что в какой-то момент тоже могу попасть на «сутки». Причем когда думал про «сутки», то в голове не было вариантов про 7−10 суток, неосознанно думал о максимуме — 15.
Жених Левченко, Донцова и революция женскими руками
— Первой из SOS-BY (Свободное объединение спортсменов. — Прим.TUT.BY) взяли Лену Левченко. Для меня стало шоком, что ее задержали, когда она уже обматывала чемодан в аэропорту, хотя, конечно, могли сделать это и возле дома. Но всё специально реализовали именно так.
В тот день мы с ребятами из SOS-BY поехали в суд на Семашко, где Лену судили по скайпу, а оттуда — сразу под Окрестина, где к тому моменту уже находилась Левченко. На часах было примерно 15.40, и волонтеры сказали нам, что неплохо было бы передать ей передачу — еще можно было успеть.
Они помогли собрать самое необходимое. Спрашивали у нас с Костей Яковлевым и Степой Поповым, какой у Лены размер, дали на выбор книги в мягком переплете, которые можно было положить в передачу. Выбор там, признаюсь, был небольшой — много Дарьи Донцовой, но я подумал, что Лена выйдет и швырнет в меня этой книгой (улыбается).
Потом отыскал там что-то про революцию женскими руками, но ребята сказали, что такую книгу не пропустят (смеется). В итоге мы что-то выбрали, но Лене книгу все равно не передали.
Когда передача была уже собрана, кому-то из присутствующих надо было ее отдать. Так получилось, что паспорт в куртке был только у меня. Так что я пошел во внутренний дворик ЦИПа.
Там стояли два милиционера и один сотрудник старший по званию. Я поставил пакет, они его досмотрели, спросили, толку было класть туда сканворды, если у них все равно нет ручки, но в целом сказали, что все нормально, могу идти.
И тут, когда я уже направлялся к выходу, мне в спину прилетает вопрос: «А кем вы ей приходитесь?». Вообще, передачи могут отдавать только близкие родственники. Но волонтеры сказали, чтобы я представился женихом. Я так и ответил. И после этого у начальника, конечно, изменилось выражение лица.
Чтобы вы понимали, мой рост — 170 сантиметров, Лены — 194. То есть я ей по плечо (улыбается). И вот этот начальник мне говорит: «Ну я же ее видел! Я ростом 178, но сам смотрю на нее снизу вверх».
А я на самом деле очень тепло отношусь к Лене — она классная, невероятная, и я очень ее люблю, пусть и другой любовью. Поэтому совершенно искренне, глядя ему в глаза, ответил: «Я просто люблю высоких». Он очень удивился, показалось, что я прям видел, как у него в голове в этот момент происходило зарождение нового нейрона. Я точно поменял его представление о жизни (смеется).
Выдержав минутную мхатовскую паузу, он в итоге выдал:
— Ну да, она классная.
— Она самая лучшая! — добил его я.
И так он остался стоять, а я пошел за дверь ЦИПа.
Задержание, стяжки на руках и дискуссия с омоновцами
— Когда я думал о своем задержании, то был уверен, что меня вызовут повесткой в суд. Очень не хотелось, чтобы задерживали на улице или выдергивали с марша. За все время разгонов я почти не бегал: максимум пять метров — и то не во всю мощь. Надеялся, что если меня и будут задерживать, то более-менее цивилизованно. Но вышло иначе.
В тот день, 8 ноября, мы с Андреем Кравченко и еще одним нашим другом приехали в «МакДональдс». Паркуясь у Национальной школы красоты, я заметил рядом стоящие бусики с тихарями в балаклавах, но не придал этому значения.
Мы с парнями купили кофе, еду, и, возвращаясь к машине, обратили внимание на перекрытый выезд с парковки, но не придали этому значения. Видимо, напрасно.
Как только мы сели в машину, к нам подбежали человек шесть-восемь в масках и выдернули нас из авто. Все произошло настолько быстро, что я не успел даже испытать каких-то эмоций. Когда мы уже оказались на улице, мне в лицо наставили камеру, начали спрашивать, кто такой, год рождения. В тот момент подумал: ну вот, приехали.
Потом нас повели за бусики, поставили лицом к стене, минут через пять забрали обратно к машине, чтобы досмотреть автомобиль. А затем уже развели по трем разным микроавтобусам с омоновцами.
Я ожидал, что меня там начнут избивать, чуть ли не по голове прыгать. Но в моем бусе оказались на удивление адекватные силовики, которые не били и не прессовали меня словесно. Меня даже посадили на сиденье, а не ставили на колени на пол.
Мне показалось, что те омоновцы, которые были в моем микроавтобусе, — это люди за 30, которые могли спокойно разговаривать и даже согласились ослабить стяжки на руках.
Пока ездили с ними по городу на другие задержания, у нас завязался диалог: они задавали мне вопросы, я — им (у меня до этого практически не было опыта общения с силовиками, но мне было действительно интересно узнать, как они рассуждают).
Они спрашивали, помогает ли мне Фонд спортивной солидарности, хочу ли я стать министром спорта. Я объяснял, что вообще аполитичный человек, но у меня есть свое видение того, как должна развиваться ситуация.
Когда позже нас пересаживали из одного буса в другой, Андрей Кравченко шепнул, что его и нашего товарища ударили лбом в висок. Тогда я понял, что не всё так радужно и силовики не перестали жестить, просто мне повезло оказаться не в том бусе.
РУВД, 14 часов лицом к стене и участковый — фанат Кравченко
Еще чуть позже подъехал автозак, и нас начали распределять по «стаканам». Тогда я окончательно убедился, что никакого розового мира нет. Там милиционеры вели себя очень вызывающе: в «стакан» на три человека запихнули шесть, причем последнего практически вбивали дверью, чтобы он вместился. Благо нас повезли в Центральное РУВД, так что ехать было минут 15, не больше.
В РУВД мне наконец-то сняли стяжки. Но следующие 14, если не 16, часов мы провели в коридоре, стоя лицом к стене. Первые несколько часов задержанные молчали, потому что милиция начинала дерзить, когда слышала малейшие перешептывания. Но уже через пару часов они ослабили контроль, некоторые уснули, и мы могли открыто общаться.
Я размышлял о том, что нас в принципе не за что сажать, поэтому мы с Андреем и третьим товарищем начали строить планы, что будем делать, когда поздно ночью нас отпустят. Обсуждали, у кого сколько денег с собой, чтобы вызвать такси.
Я сказал парням: «Доедем до машины, сходим в тот же „МакДональдс“ покушать и тогда уже по домам» (улыбается). Надеялся, что успею еще маму с днем рождения поздравить. В общем, на 97% был уверен, что в тот же день будем на свободе.
Тем более после того, как мы дали показания, один из участковых поехал в «Мак», где запросил видео с камер видеонаблюдения. Всё совпало с нашими словами. Милиционер сказал, что нас за это не посадят. Правда, спросил: «А ты раньше в маршах участвовал?». Я честно ответил, что да. Он уточнил: «В каких?». Я обтекаемо ответил, мол, в каких-то участвовал, в каких-то нет. Надеялся, что нас отпустят, а потом уже пришлют повестку и будут судить за какой-то старый эпизод.
Но время шло, а нас всё не отпускали. После снятия отпечатков, описи вещей надо было пройти допрос у участкового. У меня был Чернявский. Хоть он и был в балаклаве, но я его уже нагуглил и нашел сюжет на СТВ с его участием.
Он начал задавать вопросы, а я попросил сперва связаться с моим адвокатом. Тот начал нервничать: «Что, может, и договор с адвокатом есть?». Отвечаю, что есть. Он все равно парировал, что у него сейчас нет времени этим заниматься, поэтому заявил, что я буду предпоследним и выпроводил меня.
А почему не последним? Потому что человек за пять до меня он допрашивал директора какого-то банка. Тот, вместо того чтобы подписать протокол, взял и перечеркнул всё, что написал участковый. Мы слышали в коридоре, как он орал, злился и сказал ему, что будет последним. Я про себя подумал: «Хоть и требовал адвоката, но этого банкира всё равно не переплюнул» (смеется).
Кстати, нас с Андреем допрашивал один и тот же участковый. Причем Андрея он узнал, бегал по РУВД, говорил: «Это же Андрей Кравченко, я ж за него болел на Олимпиаде! У него вид спорта такой тяжелый — состоит из разных 10 видов». В общем, счастливый был, вдохновленный (улыбается).
Когда на часах было уже два ночи, Андрей Кравченко сказал, мол, ребят, если меня посадят, а вас отпустят, поздравьте мою дочку с днем рождения — ей через неделю годик. А я ему: «Андрюха, да не переживай. Сейчас в „МакДональдс“ поедем». Правда, на этот раз Кравченко уже ответил: «Да не, я, наверное, сразу домой» (смеется).
Шутки ОМОНа, «физкульт-коридор» и удар вертухая
Еще через два часа нас завели в «обезьянник» в РУВД. А чуть позже подъехал автозак. И мы уже едем в Жодино.
Когда нас привезли в Жодино, на часах было шесть утра. Силовики начали проверять прямо в автозаках, кто минчанин, а кто нет, задавали вопросы в духе «чего вам не хватает». Особое внимание они уделяли айтишникам, спрашивали, сколько те зарабатывают. А еще уверяли, что Лукашенко на самом деле победил на выборах.
Среди задержанных был парень по имени Женя, инженер по профессии, с которым я впоследствии сидел в одной камере. Он сказал, что был на выборах независимым наблюдателем. И тут понеслось высмеивание: «Таким наблюдателем, который из-за угла смотрел, кто заходит, кто выходит? Ха-ха-ха».
А когда нас передали в руки жодинским вертухаям, уже было не до разговоров и рефлексии. Понеслась жесть. К тому моменту мы не спали уже почти 20 часов. Из автозака задержанных сразу же вывели и поставили к стенке. Затем тех, кому за 50, отправили в конец цепочки и повели всех по «физкульт-коридору».
Чтобы дойти до этажа с камерами, пришлось долго идти по длинным жодинским катакомбам: то вверх, то вниз, то влево, то вправо… Всё так запутано, что, если какой-нибудь «джентльмен удачи» там окажется, он тупо не найдет выход из жодинской тюрьмы (улыбается).
Сначала нам приказали идти гуськом, после — остановиться и приседать. В какой-то момент сказали задержаться в статике в полуприседе. То есть они постоянно чередовали статическую и динамическую работу, из-за чего мышцы намного быстрее окислялись.
И вот так на протяжении 400 метров. Потом 40 задержанных обняли друг друга за плечи и начали приседать одновременно, а силовики смотрели, чтобы все делали это синхронно. После таких упражнений мои ноги болели еще неделю.
Во время приседаний ко мне подошел самый крикливый, задиристый, но одновременно и самый хиленький охранник (если бы встретил его где-то, опасности бы точно не почувствовал). Остановился рядом и начал смотреть, как я приседаю. И тут я заулыбался — хоть и был в маске, по глазам было заметно, что улыбаюсь. А он мне прямым текстом: «Че лыбишься, бойцуха?». Я впервые слово «бойцуха» услышал (смеется).
И тут мне прилетел удар. Как я понял, он целился в солнечное сплетение, но не попал: угодил левее и ниже, так что ни темп, ни дыхание мне не сбил. Хотя ударил не просто костяшками, а кулаком в перчатке с какими-то наконечниками.
Но вместо нормальной ответной реакции у меня вдруг возникло дикое желание заржать. Думал: «Что-то ты бьешь так себе». Поэтому все усилия направил на подавление этой эмоции (улыбается). Он еще какое-то время посмотрел на меня и пошел дальше.
20 человек в четырехместной камере и издевательства
— Когда мы дошли до этажа с камерами, нам сказали ползти на четвереньках. Немного, метров 10. Но, скажу честно, за все 10 суток для меня это было самым унизительным. Кажется, только в тот момент я немножко очнулся от полусонного состояния (ведь прошли уже почти сутки без сна) и подумал: «Блин, че я делаю?». Но все-таки сделал. Все сделали.
После этого возле решетки каждого поставили на растяжку, затем завели в кабинет, где позже меня и судили. Там сказали снять всю одежду: пока они ее обыскивали, я снова приседал. Сначала еще подумал: «Зачем опять приседать?». А потом понял, что это сделано для того, чтобы никто ничего не пронес в укромных местах. После всех этих досмотров нас наконец завели в 73-ю камеру.
Вместе с вновь прибывшими в камере стало 13 человек. Там не было ни матрасов, ни подушек. Мы начали спрашивать, кого и когда задержали. Оказалось, что всех взяли в то же воскресенье, что и нас.
Некоторые задержанные начали общаться между собой, кто-то даже узнал нас с Андреем. Но у меня настолько не было сил, что я просто кинул куртку, сел на железную шконку и заснул. Через какое-то время к нам в четырехместную камеру привели еще семерых. В какой-то момент всем стало не хватать воздуха. Доступа к окну не было, и мы попросили хотя бы приоткрыть дверь (решетка, конечно, была заперта, а вот вторую здоровую дверь немного открыли, чтобы впустить кислород).
Первые двое суток я в основном спал, от усталости даже не замечал, что сплю на голом железе. В первый раз нас покормили спустя полтора суток после задержания — в семь вечера в понедельник. А на следующий день прошел суд надо мной и Андреем Кравченко.
Судили нас по ст. 23.34 все-таки за тот день, в который и задержали, по абсолютно липовому протоколу: якобы мы шли в колонне 500 человек. Свидетелем был Иванов Иван Иванович. Причем у всех, кто приехал из нашего РУВД, были одинаковые протоколы, только с разным временем совершения «правонарушения». В итоге нам с Андреем дали по 10 суток.
Подушки — на пятые сутки задержания, на ужин — еда цвета вареных джинсов
— После суда мы с Андреем снова сидели вместе — в четырехместной камере, где всего находилось восемь человек.
Матрасы и одеяла принесли только в среду вечером, а подушки и простыни — еще через сутки. Причем всего выдали четыре постельных комплекта, несмотря на то, что в камере сидело восемь человек. Сказали, больше нет.
Когда нас уже выпускали, приказали сложить наволочки и простыни. Мы удивленно отметили, что наволочек нам никто не выдавал. Они сами удивились: «Как это не дали?». А мы и не знали, что они полагаются: подушки выдали — и уже хорошо (улыбается). Почти все время ночью мы спали под дневным светом — только три-четыре раза включали ночной. Звучит, может, не так страшно, но недостаток мелатонина очень сказывался на самочувствии.
Я вообще не был знаком с тюремным распорядком. По ходу дела узнавал, что можно, а что нельзя. В шесть утра был подъем. Наша камера — одна из крайних, поэтому у нас как по расписанию открывалась «кормушка», туда давали нарезанный здоровенными кусками плохо прожаренный хлеб — то одна, то две буханки. Я бы сказал, что кормят в Жодино невкусно, но дают очень большие порции.
Вслед за хлебом в камеру приносили кашу в металлической миске и чай — одну кружку на двоих. Причем чай очень сладкий и сильно разбавленный: мы с парнями шутили, что на всё ведро разводят один пакетик.
В промежуток с 12 до 15 часов был обед: первое, второе и компот. Ужин приносили примерно в пять вечера. Как правило, и на завтрак, и на ужин была или каша, или капуста (а может, это свекла) неестественного фиолетового цвета — в любом случае мы ни разу этого не ели. Когда в меню была эта «капуста», весь ужин сразу спускали в унитаз и ржали, что это еда цвета вареных джинсов.
Прикол в том, что почти на всей тюремной алюминиевой посуде было выцарапано «Жыве Беларусь». Если надпись давняя, то она уже перечеркнута. В первые дни мы слышали, как арестованных выводили из соседней камеры и терроризировали, выясняя, кто из них нацарапал надпись «Жыве». Слышны были удары.
Когда поняли, что надзиратели это жестко пресекают, начали во время раздачи еды сами им показывать: «Смотрите, тут уже написано».
Сокамерники-интеллектуалы и мишленовские звезды белорусским тюрьмам
— За пару дней до своего задержания я ездил в Барановичи встречать друга, который отсидел свой срок административного ареста в одной камере с активистом Дмитрием Дашкевичем. Он уже столько повидал за свою жизнь, что учил «новеньких», чем занимать свободное время, чтобы не скучать в тюрьме.
Друг рассказывал, что они с сокамерниками ставили «заведению», то есть тюрьме, мишленовские звезды: вкусно покормили — плюс звезда, накричали — минус звезда. Всей камерой выносилось итоговое решение по голосованию. У них на выходе получилось, что СИЗО в Барановичах заработало три звезды, наша жодинская тюрьма — минус полторы (улыбается).
Каждый день старались заниматься спортом, хотя в такой маленькой камере это и непросто. Если открыть окно — замерзнешь, если тренироваться с закрытой форточкой, то за 5−10 минут сжигается весь кислород. С учетом того, что для занятий спортом у нас было примерно два квадратных метра, то делали в основном гимнастику для спины, приседания, отжимания и растяжку.
В свободное время мы много общались с сокамерниками. Основной срок сидели в четырехместной камере всемером. Играли в морской бой, шахматы, разгадывали сканворды, дискутировали о будущем Беларуси и перспективах режима.
На камеру у нас было всего три книги. Я перечитывал «Идиота» Достоевского (хотя очень хотел «Братьев Карамазовых»), сокамерник Коля, который по профессии художник, выбрал «Сто лет одиночества» Маркеса, а Андрей Кравченко поочередно с инженером Женей читали карманную религиозную книгу «Записки императрицы Александры Федоровны к императору Николаю II».
В одном месте собрались реально интересные люди. Был среди нас айтишник Саша, которого привезли с Окрестина, а потом перевели от нас в Могилев. Он рассказывал, что в последнее время жаловался на недостаток живого общения из-за изоляции, «удаленки». Даже попросил у своей подруги разрешения зарегистрироваться в Tinder: не ради свиданий, а просто, чтобы с кем-то пообщаться. В итоге накаркал — мы смеялись, что в подарок тур по изоляторам и тюрьмам получил. Зато общения сколько — и всё с хорошими людьми (смеется).
Одним из сокамерников оказался 26-летний деревенский парень Саша, который переехал в Минск работать водителем. Ему единственному из всей камеры дали максимум — 15 суток, у остальных вышло по 10. Первые дни он был очень молчаливым, а потом выяснилось, что он очень интересуется историей XX века. И мы ему чуть ли не экзамен устроили: спрашивали, а как там было, как там, а что в Беларуси. Нам всем было очень любопытно это узнать. В общем, дня на три этот парень нас занял.
Когда мы с ребятами громко смеялись, нам начинали стучать в камеру и в грубой форме просили быть потише. Первые дни надзиратели постоянно что-то пресекали: то запрещали сидеть на шконках, то смеяться, то шуметь.
Вертухаям дико не нравилось, когда мы улыбались. Но кошмарили они в таком строгом режиме где-то дня четыре, а потом про нас как будто бы забыли, за день могли ни разу не заглянуть в камеру. Мы даже ржали: если бы еду не носили, точно бы думали, что про нас не помнят.
23.34 как знак качества и «не сидел — не белорус»
— Эти 10 суток стали самыми долгими в моей жизни. После освобождения мечтал сходить в душ и побриться, потому что за мой срок нас всего раз водили в душ и четыре — на прогулку. Надо понимать, что любой выход из камеры — это событие.
Дома хотелось простого комфорта. Но телефон ни на минуту не замолкал: звонили, писали и приезжали друзья, родственники. Мне кажется, получил больше тысячи сообщений поддержки — это не поддается счету. Только за четыре-пять дней смог ответить на все.
Что за свой срок я понял, так это то, что тюрьма не санаторий и не курорт. Люди познали там много горя, но при этом это место очень сплачивает.
Говорят, не сидел — не белорус? Думаю, можно оставаться белорусом и без такого опыта. Все-таки на данный момент посидело чуть больше 30 тысяч человек. Не может же в стране быть только 30 тысяч белорусов.
С другой стороны, статья 23.34 — это уже как знак качества (улыбается). До момента моей посадки я не знал, что такое арест, не был уволен, не болел коронавирусом. А потом за короткий период собрал белорусское комбо: попал на сутки, с первого января я не член национальной команды, хотя был там с 2008-го, а после выхода из тюрьмы сдал еще и положительный тест на COVID-19.
Но на самом деле, чтобы считать себя белорусом, самое главное сегодня быть сознательным гражданином, отличать черное от белого, и сердцем, и делом отстаивать свои гражданские права и позицию. Из-за этой беды белорусы выросли духовно. И мне бы хотелось, чтобы мы и оставались такой нацией, какой были в августе: сильной, красивой и сплоченной.
